ФЭБ: Амусин. Пушкин и Тацит.

160

И. Д. АМУСИН

ПУШКИН И ТАЦИТ

Тацит был знаком Пушкину уже в Лицее. Впервые он упоминает о нем в лицейском стихотворении 1814 г. „Пирующие студенты“. Лекции лицейских профессоров словесности и древней истории — Георгиевского,1 Кошанского, Кайданова — должны были привить вкус и уважение к Тациту. Так, например, Кайданов в своих „Основаниях всеобщей политической истории“, главу „Республика, превращенная в империю“ начинает со следующего обзора источников этого периода: „Источники: сочинения Диона Кассия, кн. LI — LXXX, в особенности же летописи неподражаемого историка философа Тацита, суть вернейшие источники Римской истории сих времен... История Патеркула, содержащая царствования Августа и Тиберия, написана по замечанию Геерена в духе ласкательства“.2

Изобразив в светлых красках правление Августа, Кайданов клеймит Тиберия (кровожадный, мрачный, свирепый и т. п.) и последующих императоров.

Не менее выразительно охарактеризовал Тацита и Кошанский в учебном пособии для лицейских лекций: „Ручная книга Древней классической словесности, собранная Эшенбургом, умноженная Крамером и дополненная Н. Кошанским. Санкт-Петербург, 1816 г.“ В этой книге, которую, по свидетельству Я. К. Грота,3 Кошанский имел на своих лицейских лекциях еще до ее издания на русском языке, о Таците говорится следующее: „Его творения служат образцом истории и политики; благоразумный выбор деяний, тонкость и точность наблюдений, почерпнутых

161

из глубины человеческого сердца, сила и выразительность слога, вот те качества, в коих никто еще доселе не мог с ним сравниться“.1В „Плутархе для юношества“ П. Бланшарда, бывшем в круге чтения лицеистов, о Таците в интересной для нас связи с Тиберием можно прочесть, например, следующее: „Описание царствования Тиверия считается образцовым произведением Тацита и политики. Остаток его истории, говорит Перро д’Абланкурт, мог быть сочинен кем-нибудь другим. В Риме не было недостатка в писателях для точного изображения пороков Калигулы, глупости Клавдия и жестокостей Нерона, но для описания жизни столь хитрого государя, каков Тиверий, надлежало быть Тациту: он только мог обнаружить притворные его добродетели, распутать интриги, определить причины происшествий и отличить действительное от мнимого. Вот в чем состоит великое дарование сего историка! Честность, управлявшая проницательным его умом, не позволяла ему скрывать истины даже и в то время, как она оскорбляла собственные его чувства, приличные истинному республиканцу древнего Рима“.2 Георгиевский, по записям Горчакова, говорил о Горации, что „по силе и краткости можно назвать его Тацитом“.3 Естественно поэтому, что уже из Лицея Пушкин мог вынести высокое представление о Таците.

Летом 1825 г. в с. Михайловском, в разгар напряженной работы над „Борисом Годуновым“, над Карамзиным и летописями, Пушкин штудирует Тацита с пером в руках и пишет дошедшие до нас не полностью замечания на „Анналы“. В 1826 г. в „Записке о народном воспитании“, представленной Николаю I по двукратному предложению шефа жандармов Бенкендорфа, говоря о постановке преподавания истории, Пушкин призывает не искажать республиканских рассуждений [Тацита, великого сатирического4 писателя, впрочем опасного декламатора, исполненного латинских предрассудков]...“5

162

В 1828 г. в письме по поводу „Бориса Годунова“ Пушкин писал: „Будучи истинным поэтом, Расин, написав сии прекрасные стихи <в „Британике“>, был исполнен Тацитом, духом Рима“.1

В 1835 г. в одном из набросков к „Египетским ночам“ („Мы проводили лето на даче у княгини...“) мы находим одно очень интересное упоминание о Таците, свидетельствующее о том, что „проникнут духом Тацита“ был не только Расин, но и сам Пушкин. Говоря об Аврелии Викторе (IV в. до н. э.), герой замечает: „книжонка его довольно ничтожна, но в ней находится то сказание о Клеопатре, которое так меня поразило. И — что замечательно, в этом месте сухой и скучный Аврелий Виктор силою выражения равняется Тациту: Наес tantae libidinis fuit, ut saepe prostiterit; tantae pulchritudinis, ut multi noctem illius morte emerint...2

— Прекрасно! — воскликнул Вершнев. — Это напоминает мне Саллюстия — помните? Tantae...“3

Приписывавшуюся Аврелию Виктору книгу „De viris illustribus urbis Romae“ Пушкин читал в 1824—1825 гг., что явствует из того, что на автографе стихотворения „Клеопатра“ (1825, вошедшем позднее в текст „Египетских ночей“), в котором Пушкин использовал цитированное известие Аврелия Виктора о Клеопатре, имеется собственноручная пометка Пушкина: „Aurelius Victor“. Эта попутно возникшая у Пушкина ассоциация между стилем Аврелия Виктора, Тацита и Саллюстия — крайне характерна. Интересно наблюдение, сделанное по этому поводу А. И. Малеиным,4 показавшим, что выводы позднейших специальных исследователей стиля Аврелия Виктора целиком совпадают с определением Пушкина.

Наконец, в том же 1835 г. Пушкин начинает писать повесть из римской жизни „Цезарь путешествовал“, где в своем рассказе о Петронии — главном персонаже повести — ближайшим образом следует 18-й и 19-й главам XVI книги „Анналов“ Тацита. В этой повести, как это

163

показал И. И. Толстой,1 отмечается сознательная попытка Пушкина максимально приблизиться к речевому стилю античного повествования, причем влияние античного слога „Анналов“ Тацита выступает с несомненностью.

1825 год имел исключительное значение в жизни Пушкина. Именно в 1825 г. Пушкин почувствовал, что его душа „созрела для творчества“. И, несомненно, важнейшей вехой в жизни и творчестве Пушкина явилось создание „Бориса Годунова“. Работа над „Борисом Годуновым“ настолько поглощала мысли и интересы Пушкина, что, по его собственным словам, выбор книг для чтения, в сущности, ограничивался в то время только источниками „Бориса Годунова“. В это же время Пушкин обращается к внимательному изучению Тацита. Если учесть круг мыслей и интересов поэта летом 1825 г., строгий выбор книг и целиком захватившую его работу над „Борисом Годуновым“, то вряд ли в это время обращение к Тациту могло быть случайным. Чем же в таком случае оно было вызвано?

Как известно, Тацит был весьма популярен в среде, близкой декабристам, и среди самих декабристов. Люди, переживавшие фотиевщину и аракчеевщину, действительно могли зачитываться Тацитом, Плутархом, полными превознесений республиканских доблестей и бичевания тирании. Тацит — последний представитель „патрицианского образа мыслей“ (Энгельс)2 — принадлежал к тем авторам, которые способствовали формированию республиканских воззрений декабристов. Из древних писателей это были Тацит, Плутарх, Цицерон, Тит Ливий, Корнелнй Непот. Декабрист Якушкин писал, например, в своих воспоминаниях: „В это время мы страстно любили древних: Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит и др. были у каждого из нас почти настольными книгами“.3 Н. И. Тургенев, читавший Тацита в 1822 г., записал в своем дневнике: „С Тацитом я расстался как с приятелем, хотел кончить это чтение и сожалел, когда кончил“.4 Тацит и так ярко изображенная им эпоха I века империи служили как бы историческим приговором александровско-аракчеевской деспотии. И совершенно не случайно, на знаменитый 7-й вопрос Следственной комиссии „Откуда заимствовали первые вольнодумнические и либеральные мысли, т. е. от внушений ли других или от чтения книг?“ Пестель в своих показаниях писал, между прочим: „Я сравнивал величественную славу Рима во дни Республики с плачевным ее уделом

164

под правлением императоров“.1 Каховский показал на допросе, что он был „воспламенен героями древности“. Насколько сильно было влияние древних авторов на умы, видно также из характерного рассказа Якушкина о том, как он только что познакомившемуся с ним полковнику Граббе прочел несколько писем Брута к Цицерону: Граббе, который за минуту до этого чтения собирался ехать к Аракчееву, после этого чтения решительно изменил свои намерения, никогда больше у Аракчеева не бывал и вскоре вступил в тайное общество. Не случайно также, что в обороте политической терминологии того времени получили право гражданства символические образы мрачно изображенного Тацитом императорского Рима. Так, например, В. Н. Каразин в доносе, поданном гр. Кочубею 4 июня 1820 г., т. е. непосредственно после высылки Пушкина на юг, приводя стихи „Поэты“, прочитанные Кюхельбекером в СПб. Вольном обществе любителей российской словесности,

В руке суровой Ювенала
Злодеям грозный бич свистит
И краску гонит с их ланит,
И власть тиранов задрожала!

сообщает: „Кюхельбекер, изливая приватно свое неудовольствие (ссылкой Пушкина, — И. А.), называл государя Тиберием... В черте наимилосерднейшей нашел Тиберия — безумец!“2 К этой же аналогии между Александром I и Тиберием приходит и Пушкин.3

Лето 1824 г. в Одессе было временем вражды между Пушкиным и графом Воронцовым. Издевательская командировка на борьбу с саранчой, перехваченное атеистическое письмо Пушкина и, наконец, отставка — вот биографическая основа для этой аналогии. В письме к П. А. Вяземскому (24—25 июня 1824 г.) Пушкин писал: „Я поссорился с Воронцовым и завел с ним полемическую переписку, которая кончилась с моей стороны просьбою в отставку. — Но чем кончат власти, еще неизвестно. Тиверий рад будет придраться; а европейская молва о европейском образе мыслей графа Сеяна обратит всю ответственность на меня“.4 Осенью 1824 г.

165

Пушкин приезжает на место своей новой ссылки, в с. Михайловское, берется за изучение только что вышедших X и XI томов „Истории государства Российского“ Карамзина, в 1825 г. принимается за создание „Бориса Годунова“ и, как сказано, начинает изучать „Анналы“ Тацита.

Помимо отмеченной популярности Тацита среди близких Пушкину декабристских кругов, помимо личных мотивов обращения к Тациту, в период напряженных размышлений о проблеме монархии вообще, еще одно обстоятельство должно было усилить этот интерес к Тациту. Тацит, пользовавшийся в Европе репутацией разоблачителя „тайн деспотии“ („secreta dominationis“), был в начале XIX в. объектом преследования со стороны Наполеона.1

Даже Шатобриан, назвавший Тацита в одной из своих статей в „Mercure de France“ (от 4 июня 1807 г.) чуть ли не революционером или заговорщиком, „взявшим на себя месть народов“,2 возбудил против себя гнев императора. Наполеон пытался даже изгнать Тацита из школьных программ и заменить его Юлием Цезарем. Во время аудиенции в Эрфурте Наполеон в беседе с Виландом и Гете всячески поносил Тацита „несправедливого хулителя человечества“. М. Жозеф Шенье, брат казненного Андре Шенье, поплатился даже отставкой от должности за обращенную к Наполеону фразу: „et son nom prononcé fait pâlir les tyrans“ („одно произнесение имени Тацита заставляет тиранов бледнеть“).3

Пушкин был в курсе этих „гонений“ на Тацита. Об этом имеется совершенно точное свидетельство самого Пушкина. В 9-м пункте своих замечаний Пушкин пишет: „С таковыми глубокими суждениями не удивительно, что Тацит, бич тиранов, не нравился Наполеону, удивительно чистосердечие Александра в том признававшегося, не думая о добрых людях, готовых видеть тут ненависть тирана к своему мертвому карателю“.4

166

Наконец, намек на Тацита Пушкин мог найти и в XI томе „Истории государства Российского“ Карамзина,1 содержанием которого является история царствования Бориса Годунова.

Так, в XI томе — столь важном для „Бориса Годунова“ — Карамзин, отмечая „огромный психологический перелом“, совершившийся в Борисе в 1600 г., начавшиеся повальные подозрения в измене, разгром боярских семей, пишет: „Все в ужасе — и Вельможи усердные подобно Римским сенаторам Тибериева или Неронова времени с воплем кидаются на мнимых злодеев, как дикие звери на агнцев, грозно требуют ответа и не слушают его в шуме“.2

Отметим, что в своей „Истории“ Карамзин упоминает Тацита неоднократно. В предисловии к „Истории государства Российского“ он пишет: „доселе древние служат нам образцами. Никто не превзошел Ливия в красоте повествования, Тацита в силе: вот главное!.. «не подражай Тациту, но пиши, как писал бы он на твоем месте!» есть правило гения“.3 Десятый том Карамзин прямо начинает цитатой из Тацита.4О Таците он вспоминает и в связи с Иваном Грозным.5

Характерно, что Карамзина даже прозвали русским Тацитом. Так, Рылеев в стихотворении „Пустыня“ (1821), перечисляя (как Пушкин в „Городке“) своих любимых писателей, писал:

Иль Тацит-Карамзин
С своим девятым томом.6

Тот же Рылеев, посылая Булгарину одну из своих дум („Курбский“), писал ему в письме от 20 июля 1821 г.: „В своем уединении прочел я девятый том Русской истории... Ну, Грозный! Ну, Карамзин! — Не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна, или дарованию нашего Тацита“.7 Еще в 1818 г. Пушкин в эпиграмме на Каченовского (по поводу разбора предисловия „Истории“ Карамзина) писал о Карамзине: „Наш Тацит на тебя захочет ли взглянуть?“ Естественно, что работа над Карамзиным должна была еще более усилить интерес Пушкина к Тациту, за изучение которого он и принимается.8

167

Выше была уже отмечена неполнота дошедшей до нас рукописи замечаний Пушкина. Впервые произвольно выбранными отрывками они были опубликованы П. В. Анненковым в 1855 и 1874 гг.1 Возможно, что часть недошедших до нас замечаний пропала еще до того, как бумаги попали в руки Анненкова. Ныне рукопись восьми замечаний хранится в Музее им. А. С. Пушкина (рукопись № 3266). Последнее дошедшее до нас 9-е замечание, впервые опубликованное В. Е. Якушкиным,2 находится в другой, переплетенной тетради (№ 2367, л. 60), причем вслед за этим листом много листов вырвано.

Последнее, 9-е замечание, начинающееся словами „с таковыми глубокими суждениями неудивительно, что Тацит, бич тиранов, не нравился Наполеону...“, вовсе не вытекает из дошедших до нас первых восьми замечаний, ибо в них Пушкин, полемизирующий с Тацитом, ни одного „глубокого“ суждения Тацита здесь не отмечает. Напрашивается предположение, что замечания Пушкина дошли до нас не полностью: перед 9-м замечанием имеется, несомненно, лакуна.

В этих девяти замечаниях, излагающих первую книгу „Анналов“ Тацита,3 внимание Пушкина привлечено исключительно Тиберием.

В 1-м замечании (Ann., I, 3, 4, 5, 6) Пушкин излагает обстоятельства прихода к власти Тиберия, т. е. убийство Тиберием Агриппы Постума, родного внука Августа, „имевшего право на власть“ (Пушкин). Пушкин пишет: „Первое злодеяние его (замечает Тацит) было умерщвление Постумы Агриппы, внука Августова“. Характерна следующая ремарка Пушкина: „Если в самодержавном правлении убийство может быть извинено государственной необходимостью — то Тиберий прав“.4

168

Во 2-м замечании (Ann., I, 8) Пушкин чрезвычайно тонко оттеняет характер скрытого презрения Тиберия к „подлости“ римских сенаторов.

В 3-м замечании (Ann., I, 10, 11) Пушкин полемизирует с Тацитом по поводу завещания Августа и его отношения к Тиберию.

В 4-м замечании (Ann., I, 11, 12, 13, 14) Пушкин излагает главы Тацита, содержанием которых является разыгранная Тиберием комедия с отказом от власти. И здесь Пушкин возражает Тациту: „Тиберий не допускает, чтобы Ливия имела много почестей и влияния, не от зависти, как думает Тацит“.

В 5-м замечании (Ann., I, 15) Пушкин излагает первое действие тибериевой власти — уничтожение народных собраний, перенос комиций в сенат „следственно и довершение уничтожения республики“. В пяти словах Пушкин замечательно формулирует смысл этого политического акта Тиберия: „тень правления перенесена в сенат“.

В 6-м (Ann., I, 34, 35, 43; XI, 37, 38; XV, 63) и 7-м (Ann., I, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 36, 37, 48, 49, 50, 51, 52) замечаниях, излагая обстоятельства усмирения бунтов германских и паннонских легионов, Пушкин, в противоположность Тациту, отдает предпочтение Друзу, а не Германику, становясь, таким образом, на сторону Тиберия, а не Тацита.1

В 8-м замечании (Ann., I, 53) Пушкин, введенный в заблуждение неточностью французского перевода Dureau de Lamalle, напрасно полемизирует с Тацитом по поводу обстоятельств смерти Юлии, дочери Августа.2

Наконец, в 9-м замечании Пушкин говорит в первой части об отрицательном отношении Наполеона к Тациту, а во второй как бы возражает Тациту, утверждающему, что Тиберий „не любил сменять своих проконсулов <и> наместников однажды назначив“3 будто бы потому, что „злая душа его <Тиберия> не желала счастья многих“.

169

Пушкин везде стремится объективно выяснить психологически сложный образ Тиберия, в котором явные патологические признаки сочетаются с крупными государственными и административными способностями. И если Тацита интересовал главным образом патологизм Тиберия, то Пушкин стремится восстановить историческое лицо Тиберия. Что Пушкин именно так подходил к оценке личности и деятельности Тиберия, отказавшись от сгущенно-мрачного изображения Тацита, доказывает одно его крайне любопытное замечание в письме к Дельвигу от 23 июля 1825 г.: „Некто Вибий Серен, — пишет Пушкин, — по доносу своего сына, был присужден римским сенатом к заточению на каком-то безводном острове. Тиберий воспротивился сему решению, говоря, что человека, коему дарована жизнь, не должно лишать способов к поддержанию жизни. Слова, достойные ума светлого и человеколюбивого! — чем более читаю Тацита, тем более мирюсь с Тиберием. Он был один из величайших государственных умов древности“.1

Описанный Пушкиным эпизод с Вибием Сереном рассказан Тацитом в 28, 29, 30-й главах IV книги. Рассказ Тацита, однако, не дает абсолютно никаких оснований говорить о „гуманности“ и „человеколюбии“ Тиберия. Наоборот, из этого рассказа явствует, что „гуманный“ поступок Тиберия был вызван только желанием сделать великодушный жест; на самом же деле весь этот отвратительный процесс, направленный против ни в чем неповинного человека, был возбужден лично Тиберием, который „не скрывал своей старой ненависти к изгнаннику Серену“.2Невольная ошибка Пушкина объясняется, вероятно, тем, что его в данном случае увлекла аналогия с собственной своей судьбой.3 Пушкину в то время было отказано в разрешении на поездку в Петербург для операции аневризма. „Человеколюбивое“4 решение Тиберия живо напомнило ему, по аналогии, его собственное положение человека, лишенного „гонителями“ возможности лечиться в ссылке и давно возникшее сравнение между Александром I и Тиберием окончательно решилось не в пользу первого. „Даже Тиберий лучше Александра“ — хотел сказать Пушкин.5

170

Однако автобиографическое значение оценки Тиберия кончается вместе с первой частью приведенного отрывка о Вибии Серене. Вторая часть „Чем более читаю Тацита...“ оценка Тиберия, как одного из величайших государственных умов древности, нисколько не связанная по своему характеру с первой, является объективной оценкой, свидетельствующей об огромном историческом чутье Пушкина в понимании сложных исторических явлений, о самостоятельности его исторических суждений.

Поражает новизна и смелость такой оценки Тиберия, порывающей со всей исторической традицией.

Пушкину, правда, было известно критическое отношение Вольтера к Тациту и его характеристика Тиберия, хотя трудно точно установить, читал ли Пушкин соответствующие высказывания Вольтера до или после своих собственных занятий Тацитом. Но Вольтер в своей статье „De quelques faits rapportés dans Tacite et dans Suétone“ („О некоторых фактах, сообщенных Тацитом и Светонием“)1 обрушивается на Тацита и главным образом на Светония за то, что ими опорочена личная жизнь Тиберия и других императоров без достаточных на то оснований. Вольтер возражает против необоснованных, по его мнению, преувеличений распущенности и разврата Тиберия, требуя доказательств этих фактов. Что же касается самого Тиберия, то Вольтер в этой же статье пишет: „Люди ненавидели Тиберия; и, конечно, если бы я был римским гражданином, я ненавидел бы его и Октавиана, так как они разрушили мою республику!“ Никакой иной оценки Тиберия со стороны его государственной деятельности Вольтером не было предложено.

Пересмотр традиционного тацитовского понимания Тиберия начался в исторической науке значительно позднее Пушкина. Лишь в 1850-х и 1860-х годах появились в Европе первые в этом направлении работы Ине (Ihne), Сиверса, Амедея Тьерри, Мериваля и др., по-новому взглянувших на Тиберия. Тем замечательней глубоко оригинальное суждение Пушкина. Если ближе присмотреться к замечаниям Пушкина и его полемике с Тацитом, то заметим, что к своей заключительной итоговой оценке Тиберия Пушкин пришел путем критического, очень внимательного,

171

подчас даже придирчивого изучения конкретного материала исторической картины, рисуемой Тацитом. Например в 3-м замечании, как уже было указано выше, Пушкин выражает сомнение по поводу тацитовской интерпретации причин, в силу которых Август завещал не расширять границ империи.1 Хотя у Тацита (Ann., I, 11) говорится об этом достаточно неопределенно („из страха ли это, или из зависти, неизвестно“ — „incertum metu, an per invidiam“), тем не менее „зависть“ Августа, как исторический фактор, явно смущает Пушкина-историка, и он спрашивает: „В своем завещании [мог ли] [точно ли] [он] из единой ли зависти <нрзб> советовал он не распространять пределы [Рим] империи <нрзб> [заключавшейся] простиравшейся тогда от — до“2 (№ 2366, л. 60). Достаточно вспомнить, что Август, писавший свое завещание между 9-м и 14-м годами, т. е. непосредственно после грандиозных восстаний в Паннонии и Далмации (6—9 г. н. э.) и поражения Вара в Тевтобургском лесу, был под впечатлением победы варваров, чтобы понять глубокий исторический смысл возражения Пушкина.

Другой пример. В 9-м замечании Пушкин иронически относится к „важному“ заявлению Тацита о том, что Тиберий не любил сменять своих наместников в провинциях, так как „злая душа его не желала счастия многих“.

Пушкин совершенно справедливо возражает здесь Тациту. Известно, что политика Тиберия в провинциях явилась одной из выдающихся положительных сторон его государственной деятельности. Не имея возможности остановиться здесь на этом подробнее, укажу лишь, что объективно-исторический смысл введенного Тиберием принципа долголетней несменяемости управителей провинций вытекает из сообщенных Тацитом же, в интересующем нас месте, фактов (Ann., I, 76, 80). В объяснении же этого здесь у Тацита, несомненно, недостает объективно-исторического критерия.

Вместе с тем показательно, что ирония Пушкина имеет также своим источником здесь не подлинное выражение Тацита, а слово французского перевода Дюро, не совсем точно передавшее латинский подлинник: „d’autres par envie pour ne point multiplier les heureux“.3В латинском подлиннике: „quidam invidia, ne plures fruerentur“ (Ann., I, 80) Тацитом употреблен глагол „fruor“, который здесь означает „пользоваться доходами“; по словам других, Тиберий делал это „из зависти, чтобы не увеличивать числа пользующихся выгодами (доходами); таков

172

точный смысл этой фразы Тацита“.1 И действительно, достаточно вспомнить большую популярность Тиберия в провинциях, достаточно вспомнить влагавшуюся в уста Тиберия притчу о мухах сытых и голодных,2 которой он объяснял свой принцип многолетней несменяемости управителей провинций, чтобы понять неуместность напыщенного (или, по словам Пушкина, „важного“), но не совсем точного французского перевода и расплывчатости Тацита (causae variae traduntur...). Как бы там ни было, критический подход Пушкина к рассказам Тацита о Тиберии совершенно очевиден. У него явно выступает — отмечаемая всеми исследователями Пушкина — новая „позиция историка“, взглянувшего на трагедию истории „глазами Шекспира“. Наблюдения над отдельными конкретными фактами позволили Пушкину сделать общую, блестящую и оригинальную оценку Тиберия, независимо от обаяния Тацита, властно определившего историческую традицию.

Таким образом совершенно очевидно, что первая восторженная характеристика Тиберия в цитированном письме к Дельвигу имеет сугубо-автобиографическое, преходящее значение. Пушкин путем внимательного изучения Тацита и благодаря своему замечательному чутью пришел к объективной и беспристрастной оценке Тиберия как государственного деятеля, и тут „мирюсь с Тиберием“ означает бо́льшее, чем только „не мирюсь с Александром“.

III

Карамзин называл Годунова одним из разумнейших властителей в мире. Этот отзыв о Годунове, несомненно, перекликается с пушкинской характеристикой Тиберия как величайшего государственного ума древности, так же, как и Годунов, начавшего свою государственную деятельность непоправимым „злодейством“ — убийством законного наследника. Неизбежность мысленной аналогии между этими двумя трагическими фигурами — выдающихся государственных деятелей-узурпаторов — подводит нас к вопросу о работе Пушкина над „Борисом Годуновым“.

Работа над „Борисом Годуновым“ поставила в центр внимания Пушкина проблему царя-узурпатора. Общеизвестно, что Пушкина вообще привлекал к себе этот вопрос. Изучение Шекспира оживило перед ним образы Макбета, Ричарда III и Генриха IV. Наполеон, образ которого никогда не переставал волновать Пушкина, уже в сказке о Бове трактуется Пушкиным как узурпатор. А в заметках на полях статьи М. П. Погодина „Об участии Годунова в убиении царевича Димитрия“, напечатанной в „Московском Вестнике“ за 1829 г., Пушкин, возражая Погодину, замечает: „Не то: смотри Карамзина. А Наполеон, убийца Энгенского,

173

и когда? ровно 200 лет после Бориса“.1 Императора Александра I Пушкин часто связывал с событиями 11 марта 1801 г.2

Если вспомнить, что Пушкин мог подойти к Тациту и через Карамзина, то естественно, что интерес к Тиберию-узурпатору, убийце законного, с точки зрения Пушкина, наследника власти — Агриппы Постума — тем более был не случайным.3

И действительно, в 1-м же замечании Пушкин подробно останавливается на этом событии и дает также следующую характеристику Агриппы Постума: „Агриппа, родной внук Августа, имел право на власть, и нравился черни необычайною силою, дерзостью и даже простотою ума. — Таковые люди всегда могут иметь большое число приверженцев — или сделаться орудием хитрого мятежника“.

Но более детальный анализ замечаний Пушкина на „Анналы“ Тацита может, думается мне, привести, несомненно, к ряду еще и других наблюдений.

Мнение Пушкина, что Агриппа „нравился черни“ и что люди, подобные Агриппе, могут иметь большое число приверженцев, расходится с точкой зрения Тацита. У Тацита, по поводу Агриппы, мы находим следующее: „rudem sane bonarum artium et robore corporis stolide ferocem, nullius tamen flagitii compertum“ (Ann., I, 3)4 („Агриппа был, правда, необразован, груб, глупо горд телесною силою, но не уличен ни в каком преступлении“).5 „...differebant:... trucem Agrippam, et ignominia accensum, non aetate, neque rerum experientia tantae moli parem“ (Ann., I, 4)6 („Агриппа жесток, говорили в народе, раздражен бесчестием, молод, неопытен, — и ему не совладать с такою громадой“).

Как видно, тацитовская характеристика не дает оснований утверждать, что Агриппа „нравился черни“, что жестокие неопытные люди,

174

которым не справиться с управлением государством, могут иметь „большое число приверженцев“.

Чем же, в таком случае, следует объяснить это расхождение Пушкина с Тацитом? Имеются основания предполагать, что Пушкин (увлеченный в то время мыслью о Димитрии Самозванце) не согласился с тацитовской характеристикой Агриппы как с неправдоподобной. Дело в том, что вскоре после убийства Агриппы началось движение Лжеагриппы, раба убитого Агриппы Постума — Клемента. Этот крайне интересный для Пушкина эпизод с римским рабом-самозванцем, который „едва не ввергнул республику в раздоры и гражданскую войну“, рассказан Тацитом в 39 и 40-й главах II книги „Анналов“. Тацит сообщает,, что раб Агриппы Постума — Клемент, „волнуемый нерабскими мыслями“, узнав о смерти Августа, решил увезти Агриппу с места его ссылки на острове Планазии и представить германским войскам. Но Агриппа был убит, и Клемент, „решившись на более важное и отчаянное дело, похищает прах Агриппы, увозит его в Этрурию, на мыс Козу, скрывается в неведомых местах и отпускает себе бороду и волосы: летами и наружностью походит он на своего господина. Там, при помощи тайных сообщников распускает он слух, что Агриппа жив. Сначала эту весть сообщают друг другу шопотом, как всё запрещенное, потом молва распространяется между возмутителями, всегда жаждущими переворотов...“ (Ann., II, 39). „А между тем по всей Италии распространилась весть о спасении Агриппы волею богов; в Риме этому верили, уже везде стали говорить о походе на Остию, появились тайные сборища“ (Ann., II, 40).

Если же придерживаться вышеприведенной тацитовской характеристики Агриппы (Ann., I, 3, 4), то, в самом деле, может вызвать сомнения то обстоятельство, что такое заведомо непопулярное в народе имя как Агриппа может завоевать столь мгновенный успех и увлечь за собой даже римских граждан в обстановке еще не начавшегося террористического деспотизма Тиберия.

Что Пушкин читал II книгу „Анналов“ — не подлежит никакому сомнению. 23 июля 1825 г., сообщая в письме к Дельвигу известный уже нам эпизод с Вибием Сереном из IV книги „Анналов“, Пушкин пишет: „Чем более читаю Тацита, тем больше мирюсь с Тиберием“. Пушкин, продолжающий внимательно присматриваться к Тиберию после IV книги „Анналов“ (кстати, в 10-й главе V-й книги Пушкин мог найти рассказ о появлении еще одного самозванца — лже-Друза1),

175

не мог, разумеется, пройти мимо такого, крайне созвучного ему эпизода.1

В дошедших до нас замечаниях Пушкин, правда, прямо не ссылается на II книгу „Анналов“, но это не может избавить нас от необходимости изучения вопроса, важного для уяснения иллюстративных исторических источников „Бориса Годунова“.

Этот сам по себе исключительно интересный для Пушкина (вообще склонного к историческим аналогиям и параллелям) эпизод представлял для него тем более выдающийся интерес, что уже в I книге „Анналов“ (им тщательно изученной) бросается в глаза последовательность хода исторических событий, связанных с моментом прихода к власти и Тиберия, и Годунова.

Чтобы убедиться в этом, следует присмотреться к тем главам I книги „Анналов“, которые изложены Пушкиным в его замечаниях.

Разумеется, сходство жизненных ситуаций в теме об узурпаторе, в обстановке борьбы за власть, должно предостеречь от увлечений различного рода сближениями. Несомненно, образ русского самозванца Пушкин создавал, имея перед собой „Историю государства Российского“ Карамзина. Но тот факт, что, наряду с Карамзиным, Пушкин в то же самое время штудирует и Тацита, что его внимание привлекает Тиберий как узурпатор и перед ним развертывается история римского самозванца, заставляет нас ближе присматриваться к тому материалу, которым пользовался Пушкин.

Так, не случайно в первом же замечании Пушкин подробно останавливается на „первом злодеянии Тиберия“, начавшего свое правление с „умерщвления Постума Агриппы, внука Августова“. Аналогия с „первым злодеянием“ Бориса напрашивается сама собою. В этой же 6-й главе I книги „Анналов“, на которую ссылается Пушкин, можно прочесть любопытную деталь этого убийства. „Когда Центурион, — пишет Тацит, — доложил ему (т. е. Тиберию, — И. А.), по военному обычаю, что приказ его исполнен, он отвечал, что ничего не приказывал, и что отчет в поступке должно отдать сенату. Саллустий Крисп, участник тайны, отославший приказ к трибуну, опасался, узнавши это, чтобы не обвинили его самого, и тогда равно было опасно, что бы он ни отвечал: истину или вымысел“ (Ann., I, 6). И тут заметно сходство с поведением московского убийцы (см. в первой сцене „Бориса Годунова“ ответ Шуйского на вопрос Воротынского, почему он не уничтожил Бориса после следствия в Угличе).

176

Далее, в 4-м замечании Пушкин излагает комедию, которую разыграл Тиберий, принимая власть, и использует при этом материал 11 12 и 13-й глав I книги „Анналов“.

В этих же главах имеются и такие детали этой „комедии“: после похорон Августа сенаторы обратились к Тиберию с просьбами принять власть, но Тиберий „много разглагольствовал об обширности империи и о своем бессилии“ (Ann., I, 11).1 „Сенаторы боялись одного: как бы он не заметил, что они его поняли2 (At patres, quibus unus metus si intellegere viderentur). Они начали рассыпаться в сожалениях, обетах, проливать слезы; воздымали руки к богам, к статуе Августа, к коленам Тиберия“ (Ann., I, 11).

Всё это напоминает знаменитую сцену в Девичьем поле (вынужденное коленопреклонение, притворные слезы и т. д.)

Примечательно, что в этой сцене Пушкин резко отступает от основного текста Карамзина. У Карамзина искренность и вдохновение действовали даже на равнодушных и лицемеров, а экзальтированные матери не слушали даже криков выпавших из их рук грудных младенцев.3

Дальше мы читаем у Тацита: „Между тем, когда сенат низошел до униженных, неотступных молений...“ (Ann., I, 12) „Утомленный, наконец, общими возгласами и отдельными мольбами, Тиберий начал понемногу уступать. Не то, чтобы он сказал прямо: «Я принимаю власть», а только перестал отказываться и заставлять себя просить (Sed ut negare et rogari desineret)“ (Ann., I, 13).

В той же 1-й сцене Шуйский говорит Воротынскому:

Чем кончится? Узнать не мудрено:
Народ еще повоет да поплачет,
Борис еще поморщится немного,
Что пьяница пред чаркою вина,
И наконец по милости своей
Принять венец смиренно согласится...

Обращает на себя внимание еще одна сходная деталь. Тиберий перешел к политике террора (закон об оскорблении величества) в 16 г. н. э., т. е. через два года после принятия власти. Ровно через два года

177

после своего воцарения, в 1600 г., совершается огромный психологический перелом в настроении Бориса. Именно в этом месте своей „Истории“, описывая этот перелом, приведший Бориса к восстановлению той страшной системы, когда сонмы изветников устремились к царским палатам „из домов боярских и хижин, из монастырей и церквей: слуги доносили на господ, иноки, попы, дьячки — на людей всякого званья — самые жены на мужей, самые дети на отцов, к ужасу человечества!“1 — Карамзин сравнивает этот период с „Тибериевым временем“.

Несомненное сходство в развитии исторических событий до появления обоих самозванцев еще больше должно было привлечь внимание Пушкина к рассказу Тацита о римском самозванце. Имеющиеся данные дают право предполагать, что чтение II книги „Анналов“ предшествовало написанию 9-й и 10-й сцен „Годунова“ („Москва, дом Шуйского“, „Царские палаты“).

Как известно, Пушкин начал работу над „Борисом Годуновым“ в начале 1825 г. и возобновил свою работу после перерыва в мае 1825 г. К этому времени им были написаны первые пять сцен. 13 июля 1825 г. Пушкин сообщает Вяземскому о предпринятом им новом „литературном подвиге“ и впервые выписывает полное первоначальное наименование трагедии.

Исследователи Пушкина полагают, что к этому времени, т. е. к 13 июля 1825 г., Пушкин написал первую часть трагедии, т. е. кончая сценой в корчме на Литовской границе. Это вытекает из того, что выписанное в письме к Вяземскому полное наименование трагедии находится в рукописи при списке действующих лиц только первой части.2

Таким образом последующие две интересующие нас сцены — „Москва, дом Шуйского“ и „Царские палаты“ — писались, очевидно, уже в конце июля. В письме к Дельвигу от 23 июля Пушкин ссылается на IV книгу „Анналов“, следовательно, время чтения II книги и работы над 9-й и 10-й сценами — хронологически совпадают.

Что касается 39-й и 40-й глав II книги „Анналов“, то, как легко заметить, сюжетное сходство истории самозванца Клемента с Дмитрием Самозванцем в „Борисе Годунове“ здесь настолько выпукло, что распространяется даже на подробности. По совершенно справедливому замечанию М. М. Покровского,3 этот рассказ Тацита о Лжеагриппе прямо просится в рамки „Годунова“. Теперь должно стать ясно также

178

и то, почему Агриппа, по характеристике Пушкина, „нравился черни необычайною силою, дерзостью и даже простотою ума“.

В следующей, в 40-й главе II книги „Анналов“ Тацит так описывает нерешительность Тиберия при известии о появлении самозванца: „Тиберий не знал на что решиться: усмирить ли раба своего силою оружия или предоставить времени рассеять пустое легковерие“ (Tiberium anceps cura distrahere, vine militum servum suum coerceret an inanem credulitatem tempore ipso vanescere sineret) (Ann., II, 40).

Подобный же психологический мотив неуверенности, шатания „между страхом и позором“, находим мы и в Годунове Пушкина, и в той же тацитовской последовательности.

Тиберий у Тацита, „колеблясь между стыдом и страхом, то полагал, что не следует всего бояться, то, что ничего не следует презирать“ (перевод мой, — И. А.).1 („Modo nihil spernendum, modo non omnia metuenda, ambiguus pudoris ac metus reputabat“) (Ann., II, 40).

Еще очевиднее связь Пушкина с текстом Тацита из французского перевода Дюро: „Incertain s’il enverrait des troupes contre son esclave ou s’il laisserait ce vain fantôme se dissiper de lui-même, sachant qu’il ne faut rien mépriser, ni tout craindre, combattu par la honte et par la peur...“

Слово „fantôme“ отсутствует в латинском тексте. Отсюда мы в праве, кажется, сделать тот вывод, что в данном месте Пушкин зависел не столько от латинского текста, сколько от французского перевода. Предположение это подкрепляется дальнейшим, поразительно близким, совпадением с тем же французским текстом. Когда, наконец, Шуйский уходит выполнить распоряжение Годунова, Борис произносит свой знаменитый монолог, в котором, между прочим, читаем:

Пушкин

Тацит

Но кто же он, мой грозный супостат?

Кто на меня? Пустое имя, тень...

Безумец я! Чего ж я испугался?

На призрак сей подуй — и нет его.

fantôme

Так решено: не окажу я страха —

modo non omnia metuenda (ni tout craindre)

Но презирать не должно ничего...

modo nihil spernendum (il ne faut rien mépriser)

Так, в работе над Тацитом, у Пушкина скрестились различные интересы.

Тацит был настольной книгой декабристов — и Пушкин в самый разгар напряженной творческой работы спешит поближе ознакомиться с „бичем тиранов“ и попутно сводит счеты с Александром I путем невыгодного для него сравнения с таким тираном-монстром, как Тиберий.

179

Для работы над „Борисом Годуновым“ Пушкин, следовавший Карамзину в изображении внешнего хода событий и не согласный с ним в ряде основных концепций, ищет исторических аналогий, находит их у Тацита, и в „Борисе Годунове“ мы можем отметить бесспорные следы внимания Пушкина к самозванцу Тацита.

Крайне характерен, однако, момент обращения к Тациту летом 1825 г., в Михайловском. Пребывание в Михайловском можно назвать периодом кристаллизации исторических взглядов Пушкина, созревания его исторических концепций. В Михайловском совершается переход от романтических поэм к исторической драме („История народа принадлежит поэту“ — писал в это время Пушкин), от субъективного к объективному восприятию истории. В этом процессе известную роль играет и античность. Пушкин, обращаясь к античности, проделывает, в сущности, то же самое, что делали все радикальные и передовые люди его времени, для которых античность играла и познавательную и утилитарно-политическую роль в одно и то же время.1 Для Пушкина же, у которого особенно сильно была развита склонность к сравнительно-историческому мышлению, задача понять закономерности русской истории в значительной мере могла быть решена по аналогии с такими периодами, в которых и фактически, и логически законченные закономерности выступают с особой четкостью. Такую полноту и законченность исторического процесса и представляет собой античность. В этом, очевидно, и заключается причина обращения Пушкина к изучению Римской истории вообще, а через Тацита — к периоду принципата.

История римского принципата, столь богатая различного рода смутами, представляла для Пушкина интерес во многих отношениях. Г. О. Винокур справедливо указывает, что „удар, разразившийся после 14 декабря 1825 г., переживался Пушкиным очень тяжело, но идейно он уже заранее должен был быть подготовлен к тому, чтобы обладать возможностью взглянуть на эту трагедию «взглядом Шекспира» (письмо к Дельвигу в феврале 1826 г.)“.2А „шекспиризм“ Пушкина подсказал ему ту „позицию историка“, которая послужила основой и исходным пунктом его дальнейшего развития.

Чтобы научиться смотреть на жизнь в перспективе, Пушкину надо было оглянуться назад: в этой связи интересовали его и „Анналы“ Тацита.

Краткие, скупые замечания на „Анналы“ показывают, что Пушкин, в противоположность римскому историку, видит закономерности исторического процесса. Пушкин догадывается, что поражение республики,

180

ликвидация последних ее остатков (уничтожение комиций) является не столько актом личного произвола императора, сколько проявлением исторической необходимости. Пушкин обсуждает даже вопрос о „государственной необходимости“ убийства Тиберием Агриппы Постума (замечание 1-е). Но вместе с тем, эта объективная позиция летописца не заслонила перед Пушкиным действительные ужасы римского, как и современного ему деспотизма, и он приветствует в Таците „бич тиранов“.

Сноски

¹ См., например, „Лицейские лекции по записям Горчакова“ („Красный Архив“, № 1, 1937, стр. 135).

² Основания всеобщей политической истории. Часть 1. Древняя История, изданная по повелению Министерства народного просвещения в пользу воспитанников императорского Царскосельского Лицея адъюнкт-профессором Иваном Кайдановым. Санкт-Петербург, 1814, стр. 371—372.

³ Я. К. Грот. „Пушкин, его лицейские товарищи и наставники“. Изд. II, СПб., 1899, стр. 7.

¹ „Ручная книга“, т. I, стр. 498. Примечательно, что и здесь, как и у Кайданова, Патеркул невыгодно противопоставляется Тациту: „Сей писатель (т. е. Патеркул, — И. А.) пристрастен и наполнен ласкательства к Тиверию и недостойному его любимцу Сеяну“ (см. там же, стр. 497). Характеристика Тацита — самая блестящая из всех восемнадцати характеристик римских историков, данных Кошанским.

² „Плутарх для юношества или жития славных мужей всех народов от древнейших времен и доныне, изданное Петром Бланшардом“, перевод с французского, издание второе, М., 1814, ч. IV, стр. 17—18.

³ „Красный архив“, 1937, № 1, стр. 154.

⁴ Ср. позднейшие высказывания ученых, например Мериваля: „Дух едкой сатиры выступает постоянно сильнее и открытие; последнее и самое зрелое из его произведений — Анналы, совершенно сатира“ (курсив здесь и ниже мой, — И. А.) (Ch. Merival. „History of the Romans under the empire“, т. VII, 1862, стр. 343).

⁵ „Сочинения Пушкина“, т. IX, полутом II, изд. Академии Наук СССР, 1929, Примечания, стр. 65. По другому варианту это место читается так: „Именно в сем окончательном курсе историю должно будет явить со всех ее сторон — не таить от них республиканских рассуждений Тацита (великого сатирического писателя, впрочем опасного декламатора и исполненного политических предрассудков)...“ (Там же, стр. 64—65). Лишь в самое последнее время пересмотрен вопрос о якобы капитулянтском характере этой записки Пушкина. См. А. Цейтлин. „Записки Пушкина о народном воспитании“. „Литературный Современник“, № 1, 1937, стр. 266—291. — В связи с этим замечание Пушкина о Таците приобретает для нас особое значение.

¹ А. С. Пушкин, „Полное собрание сочинений“, т. V, „Academia“, 1936, стр. 284.

² Перевод: „Она отличалась такой похотливостью, что часто торговала собой, такой красотой, что многие покупали ее ночь ценою жизни“.

³ А. С. Пушкин, „Полное собрание сочинений“, т. VII, Академия Наук СССР, 1938, стр. 421.

⁴ А. И. Малеин. „Пушкин и Аврелий Виктор“. Сб. „Пушкин в мировой литературе“, ГИЗ, 1926, стр. 12. Так, например, Лео говорит, что в стиле Аврелия Виктора „Sallustisch-taciteisches Gepräge und Ethos den Eindruck des grossen historischen Stils hervorruffen wollen“ (Fr. Leo. „Die Griechisch-römische Biographie“. Leipzig, 1901, стр. 307).

¹ И. И. Толстой. „Пушкин и античность“. „Ученые записки Ленинградского Государственного педагогического института им. Герцена“, т. XIV, 1938, стр. 80 и сл.

² К. Маркс и Ф. Энгельс, „Сочинения“, т. XV, 1935, стр. 606.

³ И. Д. Якушкин. „Записки“. Изд. 2-е, 1905, стр. 19.

⁴ „Архив братьев Тургеневых“, вып. 5, Дневники Н. И. Тургенева за 1816—1824 гг. Пгр., 1921, стр. 323. — Еще раньше в письме к Вяземскому от 30 июня 1819 г. Тургенев писал: „Было время, когда подобно Тациту, и всё думать, и всё говорить я позволял себе“ („Остафьевский архив“, т. 1, стр. 275).

¹ „Восстание декабристов. Материалы“. Центрархив, т IV, стр. 91. — Ср. также показания Борисова II (там же, т. V, стр. 22), Андреевича II (там же, т. V, стр. 371—372) и др. О степени популярности Тацита среди декабристских кругов ср. также любопытное свидетельство декабриста Н. Р. Цебрикова (сб. „Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов“, М., 1931, стр. 264): „Но Ермолов, еще раз повторяю, имея настольною книгою Тацита и комментарии на Цесаря, ничего в них не вычитал, был всегда только интриган и никогда не был патриотом...“

² „Русская Старина“, 1899, т. 98, май, стр. 278.

³ До этой аналогии с Тиберием Пушкин, как известно, сравнивал Александра I с Августом в стихотворении „К Овидию“. Ср. стих. „В стране, где Юлией венчанный“ из письма Гнедичу 24 марта 1821 г. и письмо к Л. С. Пушкину в октябре 1822 г.

⁴ А. С. Пушкин, „Полное собрание сочинений“, т. XIII, Академия Наук СССР, стр. 98. Не исключена возможность, что Пушкин читал Тацита в Одессе у Воронцова, воспитанного на образцах древней литературы и не расстававшегося со своими любимыми авторами — Тацитом, Титом Ливием и Горацием.

¹ Материал по этому вопросу имеется в работе итальянского ученого F. Romarino „Cornelio Tacito nella storia delia coltura“ (изд. 2-е, Milano, 1898). — Cp. М. М. Покровский. „Пушкин и римские историки“. „Сборник, посвященный В. О. Ключевскому“, М., 1909, стр. 482.

² Цитирую по Гастону Буассье: „L’opposition sous les Césars“. Paris, 1905, стр. 297 („qui s’est chargé de la vengeance des peuples“); русский перевод В. Л. Яковлева: Г. Буассье. „Общественное настроение времен римских цезарей“, Пгр., 1915, стр. 250.

³ М. М. Покровский. „Пушкин и римские историки“, стр. 482. Ср. Е. В. Тарле. „Наполеон“, 1939, стр. 93.

⁴ А. С. Пушкин, „Полное собрание сочинений в шести томах“, т. V, „Academia“, 1936, стр. 269. Фраза до сих пор читалась неправильно. См. об этом ниже заметку В. В. Гиппиуса (стр. 181).

¹ Еще в 1797 г. в стихотворении „Тацит“ Карамзин писал:

² Карамзин. „История государства Российского“, т. XI. СПб., 1824, стр. 101.

³ Карамзин. „История государства Российского“, т. I. СПб., 1818, стр. XX — XXI.

⁴ Там же, т. X, 1824, стр. 5.

⁵ Там же, т. IX, 1821, стр. 20.

⁶ К. Ф. Рылеев, „Полное собрание сочинений“, изд. „Academia“, 1934, стр. 105.

⁷ Там же, стр. 458.

⁸ Л. Гроссман замечает: „пленившись шекспировской исторической философией, Карамзин выразил ее в форме живописных и драматических анналов Тацита“. (Л. Гроссман. „Пушкин“. 1939, стр. 320).

¹ П. В. Анненков. „Материалы“, 1855, стр. 170—171. — Его же. „А. С. Пушкин в Александровскую эпоху“. 1874, стр. 301—302.

² „Рукописи поэта, хранящиеся в Румянцевской библиотеке“. „Русская Старина“, 1884, т. XLII, май, стр. 352.

³ Только в 6-м замечании Пушкин ссылается на эпизоды с самоубийством Мессалины (Ann., XI, 37, 38) и Сенеки (Ann., XV, 63).

⁴ В этом вопросе, важном для решения проблемы Бориса Годунова, заметна, кажется, перекличка с известными положениями Макиавелли. Так, например, в гл. IX 1-й книги „Рассуждений о первой декаде Тита Ливия“ (пер. под ред. Н. Курочкина, СПб., 1869, стр. 148, 149 сл.), озаглавленной „О необходимости быть одному, если желаешь основать новую республику“ etc., Макиавелли неоднократно повторяет, что „Ромул заслуживает извинения в убийстве брата и соправителя“ (стр. 149); глава IV-я 3-й книги называется „Государь не может считать себя безопасным, пока живы те, которых он лишил престола“ (там же, стр. 375). Ср. также гл. VIII „Il Principe“ „О тех, кто добывает княжества злодеянием“ (Соч., т. I, Academia, 1934, стр. 250). С этими общеизвестными положениями Макиавелли Пушкин мог познакомиться также через Сисмонди („De la Littérature du midi de l’Europe“) и Женгенэ (P. L. Ginguené. „Histoire littéraire d’Italie“. Paris, т. 8, 1819), которых он читал на юге (Женгенэ Пушкин читал в 1822 г.; см. „Рукою Пушкина“, 1935, стр. 486—490). Непосредственное знакомство Пушкина с Макиавелли состоялось, очевидно, позднее (см. Table-Talk). Следует, однако, учесть большую популярность Макиавелли среди декабристских кругов, в частности у Пестеля (см. Довнар-Запольский. „Мемуары декабристов“, стр. 28. Ср. В. И. Семевский. „Политические и общественные идеи декабристов“. СПб., 1909, стр. 225, 217, 227).

¹ Теперь — это общее место в науке. См., например, Lübker-Ziebarth, Real Lexicon, 517 „Aufstände... von... Germanicus schwächlich, von Drusus mit kluger Energie gedämpft. Tiberius rief Germanicus in ehrenvollster Weise ab...“ Ср. у Пушкина замечание 7-е: „Тиберий не мог доволен быть Германиком, оказавшим много слабости в погашении бунта... Счастливые обстоятельства благоприятствовали Друзу, но сей оказал и много благоразумия, не склонился на требования мятежников, сам казнил первых возмутителей, сам водворил порядок“.

² В библиотеке Пушкина имеется французский перевод Тацита Дюро „avec le texte latin en regard“ 1818 г. (№ 1420) (ср. там же другое издание: 1830—1835 г., № 635, стр. 165). — Ср. заметку Г. Г. Гельда „По поводу замечаний Пушкина на «Анналы» Тацита“ („Пушкин и его современники“, вып. XXXVI, 1923, стр. 59—62). — Автор приходит к правильному выводу, что Пушкин пользовался главным образом французским текстом.

³ „Id quoque morum Tiberii fuit, continuare imperia ac plerosque ad finem vitae in iisdem exercitibus aut iurisdictionibus habere“ (Ann., I, 80).

¹ А. С. Пушкин. „Полное собрание сочинений“, т. XIII, Академия Наук СССР 1937, стр. 192 (курсив мой, — И. А.).

² „non occultante Tiberio vetus odium adversus exulem Serenum“ (Ann., IV, 29).

³ На автобиографическое значение этого отрывка указал еще П. Анненков, „Пушкин в Александровскую эпоху“, 1874, стр. 303.

⁴ В начале июля 1825 г. Пушкин писал Жуковскому: „Я всё жду от человеколюбивого (курсив мой, — И. А.) сердца императора, авось либо позволит он мне современем искать стороны мне по сердцу и лекаря по доверенности собственного рассудка, а не по приказанию высшего начальства“. (А. С. Пушкин, „Полное Собрание сочинений, т. XIII, Академия Наук СССР, 1937, № 182, стр. 187.) В письме к Вяземскому от 13 го июля Пушкин иронизирует по поводу „царской милости“, а в письме к Дельвигу от 23 июля сообщает цитированный отрывок о Вибии Серене.

⁵ В этом смысле справедливо замечание Б. М. Эйхенбаума, что „мирюсь с Тиберием“ — значит „не мирюсь с Александром I“ (Б. Эйхенбаум. „О замысле «Графа Нулина»“. „Временник Пушкинской Комиссии“, т. 3, 1937, стр. 351).

¹ Voltaire, Œuvres complètes de Voltaire, Nouvelle édition, т. XVII. Paris, MDCCCXVII стр. 32—35. — В письме к маркизе Du Deffant от 30 июля 1768 г. Вольтер писал: „Я не люблю ни перевода Тацита, ни Тацита самого, как историка. Я смотрю на Тацита, как на фанатика, брыжжущего умом“ (т. XXXVI, стр. 641). О литературных достоинствах Тацита Вольтер писал в письме к De La Harpe от 2 июня 1768 г., что только Даламбер был бы способен передать выразительность и определенность Тацита („la précision et l’énergie de Tacite“), см. т. XXXVI, стр. 618. О Таците см. также „Notes sur le Triumvirat“, т. V, стр. 426: „Тацит дает понять, каким образом римский народ привык, наконец, к игу этого ловкого и счастливого тирана...“ Все эти места были Пушкину известны, судя по разрезанным страницам в цитированных томах (Б. Л. Модзалевский. „Библиотека А. С. Пушкина“. „Пушкин и его современники“, вып. IX — X, 1910, стр. 361, № 1491).

¹ „...Augustus addiderat... Consilium coërcendi intra terminos imperii“ (Ann., I, 11).

² Характерны раздумья и желание Пушкина представить себе точные границы империи, о чем у Тацита ничего не говорится.

³ Tacite, traduction nouvelle avec le texte latin en regard; par Dureau de Lamalle, t. I, Paris, MDCCCXVIII, p. 283. — Перевод „другие из зависти, чтобы не увеличивать числа счастливых“.

¹ Перевод (Кронеберга): „другие — из зависти, чтобы досталось попользоваться немногим“ (I, 80).

² Josephus. „Antiquitates“. XVIII, 6, 5.

¹ А. С. Пушкин, „Полное собрание сочинений в шести томах“, т. V, „Academia“, стр. 569. — Ср. стихотворение Ламартина „Наполеон“, заинтересовавшее Пушкина в 1824 г.

² „Дневник Пушкина“ 1833—1835 гг. Под ред. Б. Л. Модзалевского, ГИЗ, 1923, стр. 8, 9 и 10, записи от 8 и 17 марта 1834 г.

³ Вопрос о связи „Бориса Годунова“ с работой Пушкина над Тацитом впервые в литературе совершенно правильно был поставлен давно, а теперь и вновь подкреплен акад. М. М. Покровским. См. его статьи: „Пушкин и римские историки“. „Сборник, посвященный В. О. Ключевскому“, М., 1909. — „Пушкин и античность“. „Временник Пушкинской Комиссии“, т. 4—5, 1939, стр. 27, 50—53.

⁴ Перевод (Дюро): „...jeune homme...d’une ignorance grossière, et stupidement enorgueilli de la force prodigieuse, à qui toute fois on n’avait point de crimes à reprocher“ (I, 3, стр. 151).

⁵ Летопись Кая Корнелия Тацита, перевод Алексея Кронеберга, М., 1858. — В дальнейшем изложении, за исключением оговоренных случаев, русский перевод дается по Кронебергу.

⁶ Перевод (Дюро): „...on craignait dans Agrippa sa férocité naturelle, irritée par l’ignominie, sa jeunesse, son inexpérience, inhabile à porter le fardeau d’un si vaste empire“ (I, 4, стр. 153).

¹ Ср.: „alliciebantur ignari fama nominis et promptis graecorum animis ad nova et mira“ (Ann., V, 10) („незнавшие его греки, всегда склонные верить в чудесное и небывалое, были привлечены громким именем“). Ср. у Пушкина:

¹ Сличая текст заметок Пушкина с текстом „Анналов“, видим, что заметки составлялись Пушкиным не всегда в последовательном порядке глав Тацита. Так, краткая заметка 7-я составлена на основе разнообразного материала „Анналов“ в следующем порядке глав: 1—52, 36, 37, 52, 48, 49, 50, 51, 52, 28, 25, 26, 29, 30, 27.

¹ „Борис Годунов“: (сц. 3-я, „Кремлевские палаты“):

² Ср. неприкрытую игру между Борисом и боярами в диалогах Шуйского с Воротынским в 1-й сцене „Бориса Годунова“.

³ Карамзин. „История государства Российского“, т. X. СПб., 1824, стр. 234—235. — Версию о притворных слезах и т. д. Пушкин мог найти в примечаниях к X тому Карамзина и у Щербатова. См. Комментарий к Борису Годунову Г. О. Винокура (А. С. Пушкин, „Полное собрание сочинений“, т. VII, Академия Наук СССР, 1937, стр. 466—467).

¹ Карамзин. „История государства Российского“, т. XI. СПб., 1824, стр. 107—108. Ср. слова „дети на отцов“ и эпизод с Вибием Сереном.

² А. С. Пушкин, „Полное собрание сочинений“, т. VII, Академия Наук СССР, 1937, стр. 284, 396 и сл. — Б. В. Томашевский, статья „Борис Годунов“ в „Путеводителе по Пушкину“, кн. XII, стр. 64.

³ М. М. Покровский. „Пушкин и античность“. „Временник Пушкинской Комиссии“, т. 4—5, 1939, стр. 51.

¹ Перевод (Кронеберга): „Колеблясь между страхом и позором, он то всего боялся, то все презирал“.

¹ См. В. И Семевский. „Политические и общественные идеи декабристов“. СПб., 1909, стр. 216, 220, 227, 228, 402, 403, 531, 551 и др.

² А. С. Пушкин, „Полное собрание сочинений“, т. VII, Академия Наук СССР, 1937, стр. 460.